Лихачев д.с. "о садах"
Сады Московской Руси
Сады в древнерусских представлениях были одной из самых больших ценностей вселенной. Обращаясь к своему читателю и риторически спрашивая его, для кого созданы в свете наилучшие явления, Иоанн Экзарх в "Прологе" к "Шестодневу" на одном из первых мест после неба с его солнцем и звездами указывает сады: "И како не хотят радоватися, възыскающии того и разумевше, кого деля есть небо солнцем и звездами украшено, кого ли ради и земля садом и дубравами и цветом утворена и горами увяста..." Образ сада постоянен в православных хвалебных жанрах, в гимнографии - в применении к богоматери и святым. В "Изборнике 1076 года" говорится о садах, стоящих в "славе велице". Образы сада и всего того, что саду принадлежит (цветы, благородные деревья и пр.), часто встречаются в древнерусской литературе и всегда в "высоком" значении. Эти образы принадлежали к первому ряду в иерархии эстетических и духовных ценностей Древней Руси. Как и на Западе в средневековье, особенное значение в Древней Руси имели монастырские сады. Монастырские сады помещались в ограде монастыря и служили как бы образами рая. В "Слове о погибели Русской земли" в кратком перечислении красот, которыми "украсно украшена" была Русская земля, говорится и о "виноградах обительных", под которыми имеются в виду монастырские сады *(Первое значение "виноград" - "фруктовый сад" (см.: Словарь русского языка XI-XVII вв. Вып. 2. М., 1975. С. 185).).
Сады в Троице-Сергиевом монастыре упоминаются в "Житии" Никона - ученика Сергия Радонежского. Есть упоминания садов и в других житиях святых.
Начиная с XIV в. помимо устройства садов внутри монастырей, огромное значение приобрел сам выбор местности для монастыря в лесах, на берегах рек и озер. Этот выбор диктовался развившимися в XIV в. на Руси представлениями, что только первозданная природа безгреховна, упорядочена самим богом, гармонирует со стремлением к совершенствованию.
У Григория Нисского, особенно популярного на Руси с XIV в., есть "Слово о первозданной красоте мира". Оно объясняет нам, почему ценилась в Древней Руси дикая природа. Нетронутая природа знаменует собой порядок и благообразие, гармонирующее с подвижнической жизнью отшельника, желающего себя посвятить богу. Поэтому монастыри ставятся в красивой и безлюдной местности. Поэтому же развивается скитническое монашество, строительство монастырей уходит все дальше и дальше в нехоженые места на Севере.
Главной заботой основателей монастырей стал выбор красивого места для построения монастыря - на берегу реки, озера, на холме, среди нерубившихся, а следовательно, особенно "разумных", лесов и т. д. Жития русских святых - основателей монастырей полны описаний выбора места для будущей обители среди дикой природы. Поддерживались эти представления и учением исихастов (особенно Нила Сорского), их стремлением к уединенной жизни и уединенной молитве.
С XVI в. начинается период освоения окружающей природы: с ним связаны имена Пафнутия Боровского, Филиппа Колычева на Соловках, Никона в Ферапонтовой монастыре и др. Преобразование окружающей монастырь природы особенно распространяется в монастырях, так или иначе следующих религиозным концепциям Иосифа Волоцкого. Сперва благоустройство окружающей природы носит художественно-утилитарный характер (эстетический момент, как мы уже отмечали, неотделим от утилитарного; строительство плотин, садков для рыбы, каналов, устройство огородов и фруктовых садов и пр.), но при Никоне в XVII в. появляются устройства чисто эстетические и символические; в Ферапонтовом монастыре на Бородаевском озере Никон строит остров в форме креста: Никон как бы "христианизует" природу, не удовлетворяясь теми символами и поучениями человеку, которые природа, согласно "Физиологу" и другим древнерусским "природоведческим" сочинениям, естественно содержит ему в назидание.
С раем в Древней Руси ассоциировались не только монастырские сады, но и загородные местожительства князей. Так, например, загородное место под Киевом, называвшееся Раем, было у Андрея Боголюбского; у Даниила Галицкого и Владимира Васильковича Волынского был на горе на берегу озера город Рай. "Красный" (то есть красивый) сад упомянут в Ипатьевской летописи под 1259 годом: князь Даниил Галицкий "посади же и сад красен". Об огромном количестве государевых садов в Москве и Подмосковье в конце XVII в. (что само по себе свидетельствует о наличии большой и длительной "садовой" традиции) дает представление хранящаяся в Рукописном отделе Государственного Исторического музея рукопись - "Список дворцовых садов на Москве и в Московском уезде дворцовых сел" (1705). В нем упомянуты: в селе Преображенском - сад у "передних ворот" и "Малый сад". В селе Измайлове - "три сада да огород". В селе Коломенском - шесть садов, из них особенно - "сад старый большой по сторон государева двора". Затем: сад в приселке Борисове , три сада в селе Покровском, сад в селе Павловском, в Можайске "другой сад".
В Москве был еще "Аптекорской сад" по Большой улице у Неглинской, "где был Воловей двор". Был еще и Васильевской сад "в Белом городе у Яуских ворот".
Дворцовые села вокруг Москвы еще в XVI в. имели сады: Красное, Рубцове, Черкизово, Воробьево, Коломенское. Имела сады московская знать. Сад был в Александровской слободе. В Борисове-городке - резиденции Бориса Годунова - был правильной формы сад с большим прудом, искусственным островом на пруде, Лебяжьим двором. "В саду были потешные чердаки и ездили на лодках" (Раппопорт П. А. Борисов городок. // Материалы и исследования по археологии СССР, № 44, т. 3. М., 1955. С. 59—76.).
Не перечислю всех садов.
Наряду с плодовыми деревьями, ягодными кустами, как явствует из описи, в основных садах разводились цветы и душистые травы: касатики, лилеи желтые и белые, гвоздика душистая, гвоздика ранняя, калуфер, розы травные, пижмы, мята немецкая, пионы кудрявые, кусты иссопу, тюльпаны, девичья краса, пионы "суховатые", гвоздика репчатая, орлик, кусты "мамрасу", фиалки лазоревы, фиалки желтые, "серебренник русский и немецкий" и т. д., и т. п. Характерно, что наряду с декоративными кустами и цветами, в садах сажались и деревья, явно не для дохода, а для красоты: кедры, пихта и др., а также сажался просто для красоты и виноград (для государева дворцового обихода съедобный виноград привозился из Астрахани). Что сады делались не только утилитарные, но и "для прохлады", ясно свидетельствует наличие в них большого числа различных садовых построек для отдыха - теремцов, беседок и пр., а также особая забота о красоте оград, об устройстве красивых ворот.
Несмотря на наличие многочисленных работ И. Забелина (Главные из работ И. Забелина: Московские сады в XVII столетии. // Журнал садоводства. 1856, № 8; Домашний быт русских царей в XVI—XVII ст. Ч. I. M., 1862; Выписка заморских деревьев в 1654 году. /I Журнал садоводства, 1859, янв., отдел "Смесь"; Материалы для истории города Москвы. М., 1884; История города Москвы. М., 1905; Опыт изучения русских древностей и истории. Ч. II. М., 1973. См. также: Снегирев И. М. Взгляд на историческое садоводство в Москве до Петра I. // Ведомости Московской городской полиции. 1853, № 168.), специально или попутно касающихся русских садов второй половины XVII в., в искусствоведческом отношении сады эти остаются не охарактеризованными. У самого Забелина есть при этом одно чрезвычайно важное замечание: для XVII века, пишет Забелин, "удивление было равносильно красоте" (3абелин И. Е. Черты русской жизни в XVII столетии. // Отечественные записки, 1857, № 1. С. 339.). Уже по нему мы можем догадываться, что эстетика русского XVII века была близка к барокко, так как последнее всегда стремилось поражать, изумлять, разнообразить впечатления, множить "курьезы", раритеты, создавать "кунсткамеры" и т. д. Материалы, собранные И. Забелиным, достаточно ясно свидетельствуют, что сады кремля и подмосковного Измайлова, где любил жить Алексей Михайлович, были садами, близкими стилю голландского барокко. И действительно, о голландском облике московских садов свидетельствует не только их общий характер, но и связи, которые в XVII в. существовали между Москвой и Голландией в области искусств, и примечателен в этом отношении факт приглашения голландских мастеров для работы в Оружейную палату (Успенский А. И. Царские иконописцы и живописцы XVII века. Т. IV. М., 1916. С. 8, 15.).
Московские сады имели "зеленые кабинеты", располагались уступами (террасами), отличались разнообразием и обилием. В них были "беседки", "чердаки", кресла ("троны"), "царское место", "теремы", "шатры", "шатрики", смотрильни, типичные для голландского барокко балюстрады, отделявшие один кабинет от другого, и т. д. Сады огораживались высокими изгородями (стенами), в которых делались окошки для обзора окружающей местности. Сады "меняли природу" - создавались пруды с неестественно высоким уровнем воды, на прудах делали островки уединения (в Измайловском), пускали плавать целые флотилии потешных судов (небольшие лодки - как бы модели больших кораблей), стремились населить сады необычными и поющими птицами (из птиц более всего ценились перепелки и соловьи) и собрать в них возможно большее число редких растений, из которых преимущество отдавалось душистым и плодоносящим. Наконец, не следует забывать, что сады были местом учения царских детей. В селе Коломенском еще в прошлом веке показывали дуб, под которым Зотов учил Петра I (Любецкий С. М. Окрестности Москвы в историческом отношении и в современном их виде для выбора дач и гулянья. М., 1880. С. 142—149.).
Сады в Москве и под Москвой были не только для красоты, от них получали плоды и ягоды. Однако не следует это практическое назначение преувеличивать и противопоставлять эстетической значимости садов. На Западе также в садах, в их "зеленых кабинетах", было много плодоносящих деревьев и кустов. Плодоносность была одним из элементов садовой эстетики во все века. Плод считался таким же красивым, как и цветок,- красив видом и вкусом.
Поэтому, как видно из документов, приводимых И. Забелиным, на Руси стремились, чтобы в садах были не только плодоносящие деревья, кусты и иная растительность, но чтобы вся даваемая ими снедь была в какой-то мере экзотической. Особенно много усилий делалось, чтобы пересадить в московские сады виноград. И это потому, что виноградное дерево считалось деревом райским, как и яблоня.
Характерная особенность русских садов XVII в.- "висячие" сады. И. Забелин пишет: "... в начале XVII ст. верховые сады были устроены при хоромах государя царевича Алексея. Комнатный сад Михаила Федоровича поддерживался и старательно украшался и при Алексее. В 1668 г. в этом саду поставлено было Царское место, великолепно украшенное живописью. Перила и двери сада были также расписаны красками" (Забелин И. Московские сады в XVII столетии. С. 13.). Из последнего замечания видно, что это были внешние сады на уровне комнат, а не сады в комнатах, что по тем временам вряд ли могло и быть. Сады эти устраивались на сводах хозяйственных зданий, над погребами, подвалами и т. п. "Каждое отделение дворца,- пишет И. Забелин,- имело свой собственный, отдельный садик".
Помимо "верховых", или "комнатных", садов в Кремле было два главных "набережных", каменных и "красных" сада - Верхний и Нижний. Первый располагался "на сводах большого каменного здания, фасад которого, со стороны Москвы-реки, опускался до подошвы кремлевского подола или до самого берега. Это здание в XVII столетии называлось запасным, а в XVIII - коммисариатским двором. В нем сохранялись запасы хлеба и соли" (Забелин И. Домашний быт русских царей в XVI-XVII ст. С. 74.).
Сад простирался на 62 сажени в длину, но был сравнительно узок. Нижний сад также располагался на сводах здания "подле Набережной палати к Тайницким воротам". Комнатные сады располагались и у Потешного дворца. У последнего была "Потешная площадка", на которой малолетний Петр потешался воинскими играми с малыми ребятками. Цветники и грядки находились в этих комнатных садах в ящиках. О Верхнем саде в Кремле И. Забелин пишет: "Верхний сад... был обнесен каменной оградой с частыми окнами, которая составляла собственно стены здания, где помещался сад. Из окон, украшенных резными, раскрашенными решетками, открывался обширный вид на Замоскворечье. В таком виде сад изображен на панораме Москвы, изданной в Голландии при Петре Великом (Достопамятности Моск. Кремля, г. Вельтмана). Среди сада находился пруд, в который вода проведена была с Москвы-реки, посредством водовзводной машины, устроенной в угольной Кремлевской башне, получившей от того название Водовзводной. Подле сада стояла другая такая же водовзводная башня, построенная в 1687 году. Верх ее украшался часами, а в середине помещалась машина, наполнявшая пруд водою. В пруде и в разных местах сада били фонтаны или водометы, называвшиеся также водяными взводами. В углах сада, с набережной стороны, стояли два чердака. ("Чердаками" назывались открытые помещения и отдельные строения, у которых не было стен, а крыша держалась на столбах или стенах, не закрывавших с них вида, а к ним - доступа воздуха.) или терема, украшенные резьбою и расписанные узорочно красками. Это были беседки. На пруде этого верхнего сада малолетний Петр Алексеевич плавал в лодках, в потешных маленьких карбусах и ошняках (шнеках), украшенных обыкновенно резьбою и красками" (Забелин И. Московские сады в XVII столетии. С. 12.).
Набережные сады были на разных уровнях, но оба - высоко над уровнем Москвы-реки.
Замечательно, что именно на этих "Набережных прудах", а также в прудах Измайловского и Преображенского садов мальчик Петр получил свое первое пристрастие к навигационному искусству. Именно здесь был его первый потешный флот (позднее - на Яузе и Плещеевом озере у Переславля-Залесского). Потешный флот соответствовал потешным полкам Петра в тех же садах. Тем не менее встает вопрос: почему доставляло удовольствие плавать в потешных лодках и разных типах потешных кораблей не на естественном уровне Москвы-реки, а на искусственном уровне - над рекой?
Ответ, я предполагаю, должен учитывать следующее обстоятельство. Разница уровней - натурального и искусственного - создавала особое ощущение "ненастоящности", которая требовалась для барочных садов. Ощущение "ненастоящего" поддерживалось и росписями - травным орнаментом; в садах, где были и натуральные цветы, собирались и сажались растения "не по климату" - в частности виноградная лоза. На "Набережных прудах" строились лодки различных типов, но, что важно, меньшего, чем натуральные, размера.
Затем необходимо учитывать, что многие церкви конца XVII в. также отвечали потребности в обозрении местности с высоты и имели над своими подклетами высокие гульбища. Прежде, чем войти в храм, молящиеся поднимались по открытой лестнице на некую платформу, с искусственной высоты которой открывался вид на окружающую местность. Гульбище создавало у прихожанина особое настроение "вознесенности" над землей.
Такие гульбища имели церковь Покрова в Филях, Успения на Покровке, гульбищами обстраивался в XVII в. Василий Блаженный. В селе Коломенском в церкви Вознесения были также гульбища и на стороне, обращенной к Москве-реке и к заливным лугам, где часто происходила охота, а при Алексее Михайловиче было поставлено "царское место", откуда царь мог любоваться далью. Гульбища существовали вокруг трапезной церкви в Троице-Сергиевой лавре и во многих других церквах XVI-XVII вв. "Висячий" сад был устроен и в Ростове Великом по инициативе знаменитого ростовского строителя митрополита Ионы.
Архитектура в конце XVII в. стремилась быть "ненатуральной", "потешной", как бы игрушечной. В церквах эта "игра" была "серьезная"; в садах же и прудах Кремля - несерьезная. Но в обоих случаях цель была оторвать человека от "естественного" уровня, заставить его ощутить нереальность реальности, победить в нем чувство приземленности. Своды с висячими гирьками, как бы опирающиеся на воздух, затейливой и чрезвычайно разнообразной формы купола, маковины, шатры, кровли разнообразной формы, в которых устраивались различные выпучины, бочковидности и пр.,- создавали впечатление нарушений законов тяготения. Проблема преодоления пространства всегда была на Руси одной из особенностей восприятия окружающего мира. Она проступает в скорых передвижениях, в постановке высоких церквей и колоколен, издали видных. В конце XVII в. определился еще один аспект этого стремления к преодолению пространства путем подъема человека на искусственную возвышенность, создания искусственного более или менее высокого уровня, как бы конкурирующего с уровнем земли и воды в естественной среде. Плавание в потешных прудах высоко над уровнем воды в Москве-реке давало, по-видимому, наиболее острое ощущение такого преодоления.